Выдержка из текста работы
Анатолий Антонов — профессор, доктор философских наук, заведующий кафедрой социологии семьи и демографии социологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова
«Прежде всего, основным условием… оптимизации демографических параметров… должно быть условие ликвидации возможности депопуляции, независимо от каких бы то ни было соображений, которые могут быть выдвинуты с экономической, экологической, социологической или какой-либо иной точек зрения».
Б.Ц. УРЛАНИС (1974)
Цитата, предваряющая эти строки, принадлежит классику отечественной демографии Борису Цезаревичу Урланису, столетие которого будет отмечаться в следующем году. В начале 70-х гг., когда околонаучная общественность упражнялась в сочинении «страшилок», запугивающих самих себя и обывателей угрозой «перенаселенности мира», он смело заговорил о перспективе, которая вырисовывалась из семи десятилетий сокращения рождаемости в нашей стране и из более чем двухсот лет — в Европе. Для Б. Ц. Урланиса «необходимость возобновления существующего поколения другим поколением, не уступающим ему по численности»[1] являлась неоспоримым выводом демографии — самой точной и математически оснащенной из всех социальных наук.
Именно в оптимизации демографических процессов, способных в реальных обстоятельствах места и времени отклоняться от эффективной модели возобновления поколений, виделась ему суть демографического познания и поиска. Эта специфическая для демографии сугубо научная задача не выносилась за скобки исследования, не объявлялась предметом других дисциплин, будь то социология или политология. Исконно демографическое дело — объяснять демографические изменения сквозь призму обеспечения воспроизводства поколений.
Другими словами, нет никакой «чистой» демографии, стремящейся всего лишь понять и объяснить причины наблюдаемых демографических тенденций. Истинная цель демографии — предотвращение катастрофы убыли населения. Определение условий ликвидации такого поворота событий, когда появляется «возможность депопуляции», — вот то, что можно назвать настоящим «демографическим решением задачи».
Таким решением является демографическая теория, объясняющая причины сокращения рождаемости ниже уровня простого возобновления и предложенная демографами в качестве основы, для действий по нейтрализации упомянутой «возможности депопуляции». Но, к сожалению, это предложение, исходящее от чрезвычайно малочисленного демографического сообщества, оказалось невостребованным, и в итоге ни «возможность», ни саму депопуляцию предотвратить не удалось.
Что послужило тому виной — преждевременность демографической подсказки, разногласия среди демографов, отсутствие общепринятой оценки депопуляции и, соответственно, необходимого «пиара» угроз, вызванных убылью населения?
Или же все дело в рискованном безразличии социума, не усматривающего в депопуляции никакой проблемы? В свое время Урланису отчаянным криком «Берегите мужчин!» хотя и удалось «раскрутить публику» и привлечь общественное внимание к сверхсмертности мужского пола, тем не менее, спустя 30 лет продолжительность жизни российских мужчин стала еще короче, чем прежде.
К сожалению, дух нашего времени инфантилен в демографическом смысле и весьма далек от того, что канадский демограф А. Романюк называет «демографической зрелостью»[2]. Поэтому неудивительно, что общественное мнение в депопулирующей с 1992 г. России никак не может освободиться из плена антисемейных и антинаталистических мифов.
Самая большая трудность, связанная с непониманием причин «плохой демографии» и, соответственно, сути предлагаемых программ демографической политики лежит не в сложности научного определения целей и путей противодействия депопуляции, не в сложности разработки социолого-демографических проектов укрепления среднедетной и многодетной семьи, мощного социально-психологического и экономического поощрения материнства и отцовства, — а в сфере ценностных приоритетов.
Таким образом, возможность падения рождаемости до нуля образует не только научную, но и социальную проблему. И теперь политикам, государственным деятелям, да и вообще для любым представителям общественности необходимо проявить наряду с интеллектом немалую отвагу и революционную решимость, чтобы выйти за пределы сложившихся ценностных ориентаций, объявляющих поддержку семьи и рождаемости заведомо консервативным и реакционным пережитком «патриархальщины», своеобразным «демографическим фундаментализмом».
Не меньше усилий потребуется, чтобы в противостоянии модного индивидуализма и общественного интереса отдать предпочтение последнему, рискуя быть обвиненным в попытке «вмешательства» в личную жизнь сограждан, которое обычно отождествляют с тоталитарными злоупотреблениями пресловутой «политики населения». Если говорится о том, что у общества как макросистемы может быть отличающийся от репродуктивных предпочтений отдельных индивидуумов интерес к обеспечению воспроизводства населения, то тут же вас обвинят в нарушении прав человека, в ограничении личной свободы выбора. Ну а если неосторожно высказаться (в связи с пришедшей надолго депопуляцией) о целесообразности стимулирования семей с тремя и более детьми, то сразу вспомнят о временах Муссолини и о государственной нужде в «пушечном мясе».
Стереотипное восприятие сложившейся демографической ситуации как итога «долговременной эволюции», «фундаментальных закономерностей истории», фатально неотвратимой и «необратимой вспять» реальности просочилось в те научные трактаты, где на словах задача демографии состоит в «чистом познании», а на деле сводится к тому, «чтобы приспособить общество и его институты к исторически новой ситуации»[3].
Дело «приспособления» к новому положению вещей, разумеется, задумано вне контекста «вмешательства» в людские решения: дескать, хочешь жить — вертись, приспосабливайся, но ни в коем случае не пытайся изменить сами эти новые обстоятельства. Да и зачем их менять, если инновации — продукт «прогрессивного развития», обогнавшего обывательское сознание, которое никак не может избавиться от устаревших воззрений, заставляющих считать новшества излишествами, т.е. чем-то ужасно аморальным.
Позиция невмешательства в «необратимые» демографические процессы только кажется позицией «чистой науки», на самом деле это еле прикрытая фиговым листом софистики апология низкой рождаемости и депопуляции и довольно-таки воинственная политика борьбы с «несознательной» многодетностью. В советские времена, когда идеология социалистического строительства возвела высокие (по сравнению с буржуазными странами) показатели рождаемости в ранг «преимуществ социализма», теоретики «демографической революции», пытаясь обосновать главный постулат зарубежной теории о неизбежности «перехода» модернизирующихся обществ от высоких уровней смертности и рождаемости к низким, заговорили о революционной смене «мотивационной основы рождаемости».
Традиционные механизмы с «внешним побуждением» к рождаемости в условиях «демографической революции» как бы сходят на нет, уступая место «внутренним» стимулам к рождению детей, «сознательности» детоцентристского толка, «детоцентристским» ориентациям, стабилизирующим рождаемость[4]. Подобный «переворот» ведет «к повышению качества функционирования социальных механизмов, обеспечивающих непрерывное возобновление поколений…» и поэтому нет никакой нужды «воздействовать на демографические процессы с целью изменить их тенденции…»[5].
Целью демографической политики при функционировании «вечного двигателя» (увы, это не метафора, а термин детоцентристской науки), — двигателя, как бы обеспечивающего стабилизацию рождаемости на уровне «возобновления поколений», остается лишь забота о «качестве» потомства. Вроде бы вполне мирная цель: пока число детей уменьшается, все идет хорошо. Но как только количество детей начнет превышать стабилизационную границу простого воспроизводства, сразу активизируется агрессивный потенциал малодетоцентризма: лучше один ребенок лев, чем десяток зайчат, лучше меньше да лучше и т.п. И тут выясняется, что именно не обладающие «сознательностью» многодетные родители не умеют ограничивать свои «инстинкты».
Возникает идеология «планирования семьи», направленная на понуждение (принуждение) к практике контрацепции многодетных супругов, якобы ничего не знающих о ней. Взамен исторически сложившейся системы социокультурных норм многодетности, якобы системы «внешнего понуждения» к рождаемости в теории демреволюции предлагается «внешнее понуждение» к ее ограничению через навязывание презервативов, начиная с детсадов и школ. Подчеркнем, что внутренние детоцентристские стимулы не упоминаются вовсе, упор сделан на внешнем воздействии со стороны. И это не считается «вмешательством» в личную жизнь, поскольку тем самым якобы «повышается культура» или «сознательность» населения, тем более, что в роли контрацептивных хунвейбинов выступают члены неправительственных организаций.
Таким образом, теория «прогрессивного переворота» в воспроизводстве населения в своей описательной части апеллирует не к противозачаточным средствам, а к процессам модернизации и к «новой мотивационной основе». Однако в своей политической части она опускается до самого банального «вмешательства» в частную жизнь и под видом повышения «сознательности» супругов пропагандирует контрацепцию, которая тем самым объявляется причиной сокращения рождаемости. Интересно, что когда вопреки предсказаниям о стабилизации, рождаемость опустилась ниже суммарного коэффициента 2.0 и продолжала падать дальше, о «социальных механизмах, обеспечивающих непрерывное возобновление поколений» вдруг забыли. Теперь те же «механизмы» или «двигатели» через посредство «общемировых закономерностей» сделали снижение рождаемости «необратимым».
Как стало известно из интервью с А.Г. Вишневским [6], в низкой рождаемости вообще нет никакой проблемы: ее не только не надо повышать, она нужна в борьбе с подлинной демографической катастрофой — «перенаселенностью мира». «Сегодня альтернативы нет — человечеству сокращаться и мигрировать, а нам участвовать в том и другом». По-видимому, «механизм возобновления поколений» переключился со «стабилизации рождаемости» на ее сокращение т.е. как бы понял, что перестарался с «ростом» населения мира. «Снижение рождаемости в глобальных масштабах ниже уровня простого воспроизводства на достаточно длительный период есть благо, а снижение рождаемости в России, как и на „Западе“ — лишь эпизод такого глобального поворота» [7]. Получается очень мудрая эволюция демографических процессов — устранение угрозы «перенаселенности» через постепенное расползание депопуляции. И не надо никакой демографической политики, никакого «преодоления депопуляции». Ну а если рабочей силы будет не хватать, тогда пригодится трудовая иммиграция.
Итак, в теории демреволюции допускаются перебои в работе «социального механизма» возобновления поколений, но распространение «сознательного» отношения к рождению детей (с помощью контрацепции) призвано сбалансировать неурядицы и в развивающихся, и в депопулирующих странах. В дополнение к этому предложена эмиграция из бедных — многодетных стран в страны малодетные и относительно благополучные. Теоретически противоречиво, но по крайней мере без явного насилия в духе Эрлиха и его единомышленников, требовавших решительных мер при проведении популяционного контроля[8].
Ведь среди активистов «стабилизации населения» попадаются и такие, искренне опечаленные тем, что «смертность как политический регулятор или инструмент обычно недооценивается или игнорируется»[9]. Профессор К. К. Фунг в демографическом журнале (!) додумался до сведения контроля над рождаемостью к контролю смертности — «каждая смерть в семье определяет квоту рождаемости»! В целях стабилизации населения каждой смерти должно соответствовать одно рождение. Более того, в связи с «несознательностью» репродуктивных семей делаются противозачаточные прививки, которые могут быть нейтрализованы, как только в семейном «накопителе смертей» наберется достаточное их число для осуществления «смертельно желанного» рождения.
В середине 20 века — в разгар «демографического взрыва» (вызванного резким сокращением смертности) в Азии, Африке и Латинской Америке — создатели «колониального варианта» теории демографического перехода из трех возможных путей ускорения «перехода» к снижению роста населения сразу же отвергли, из гуманных побуждений, торможение или рост коэффициента смертности, а из политических соображений — эмиграцию из перенаселенных стран в более обеспеченные страны.
Объектом для манипуляций и вмешательства в спонтанный ход событий, якобы угрожающий голодом, экономическим застоем и политической нестабильностью, была избрана рождаемость, которая «слишком медленно» реагировала на «прогрессивные» социально-экономические изменения. Разумеется, развитие промышленности снизило бы рождаемость, но оно было невыгодно, поскольку развитые страны лишались рынка сбыта. Поэтому рождаемость оставалась высокой и росло население, что было названо Уорреном Томпсоном «мальтузианской дилеммой всего колониализма»[10]. Быстрый рост населения в развивающихся странах препятствовал модернизации, которая в соответствии с теорией «демографического перехода» должна была сократить рождаемость и население.
Один из авторов этой теории Ф. Нотештейн, полагаясь на научное объяснение причин исторического снижения рождаемости, сначала предложил «быстрое» экономическое развитие, изменение социальной структуры, которое в свою очередь приведет к распространению контрацепции, поскольку нельзя заставить брачные пары использовать контрацепцию без повышения образования, мобильности, уровня жизни, улучшения здоровья. Аналогично К. Дэвис признавал, что «теперешняя смесь культур» не обеспечит ограничения рождаемости раньше осуществления индустриализации, ибо высокая рождаемость — следствие социального порядка фамилистической цивилизации, институциональной сбалансированности и социального контроля. В его теории «перехода» первоначально даже не допускалась возможность того, что «незнание» методов контрацепции могло явиться причиной высокой рождаемости.
Тем не менее, спустя несколько лет в общественной атмосфере страха перед «перенаселенностью» теоретики стали с пессимизмом смотреть на перспективу экономического развития, опережающего рост населения. Вера в теорию оказалась недостаточной перед напором мальтузианского алармизма. Поэтому к тезису «быстрого развития» прибавилась мысль о том, что оно должно сопровождаться усилиями по ограничению рождаемости с помощью уже готового средства «быстрого реагирования» — контрацепции. К. Дэвис стал разграничивать демографическую политику на прямое и косвенное «вмешательство». Под последним понимались изменения, относящиеся к модернизации, а прямое вмешательство означало «широкомасштабную правительственную кампанию» по расширению практики контрацепции.
Любопытно, что демографические условия развивающегося региона мира К. Дэвис считал столь ужасными, что допускал «очищающее» воздействие роста смертности, правда, не в качестве рекомендуемой меры демографической политики, а как вероятного последствия кризисного роста населения. Также очевиден и отход Ф. Нотештейна от изначальной теории, где утверждалось, что бедные слои меньше всего будут применять контрацепцию. Однако, вопреки этому тезису озабоченность чуть ли не экспоненциальным ростом населения заставила пересмотреть свои взгляды и рекомендовать для снижения рождаемости позднее вступление в брак и массовый контроль над рождаемостью в т.ч. и среди неграмотных крестьян.
Д. Ходжсон попытался понять, как именитые авторы переходной теории предали забвению собственные обобщения, став пропагандистами «планирования семьи» и возведя техническое средство в ранг причины снижения рождаемости. С помощью упрощенной схемы о двойственной природе демографии как одновременно социальной и политической науки он представил историю самой демографии как «переход» от позиции научного исследования и понимания явлений на позицию политики или идеологии, стремящейся изменить процессы в желаемом направлении.
Пока рождаемость тихо сокращалась в Европе, демографы мирно изучали действительность, наблюдая и объясняя происходящее. Но как только заявил о себе рост населения в развивающихся странах (аналогично тому, что было в Европе 200-300 лет ранее, и что привело, кстати, к бурному росту капитализма) ученые заволновались, оценили временный период роста как якобы угрожающий «перенаселенностью» планеты и решительно провозгласили цель снижения рождаемости посредством контрацепции. Ходжсону удалось показать в частности, что «планирование семьи» исходит из механистической концепции общества, где арифметические совокупности индивидов, изолированных друг от друга действуют утилитаристски с точки зрения пользы тех или иных поступков для рациональной личности. Если образовательные программы контрацепции призваны ликвидировать незнание о ней или о негативных последствиях ее неприменения, т.е. если прямо указать на зависимость «ухудшения жизни» от увеличения числа детей в семье, то как именно неграмотные крестьяне увидят в этом ухудшении «необходимость контроля над рождаемостью»? Как бедность может вызвать контроль над рождаемостью, коли бедные всегда были многодетными?[11].
В 40-е и в 50-е годы 20 века теория демографического «перехода» в своем классическом варианте казалась лучше всего приспособленной для понимания ситуации в развивающихся странах. Но как можно было видеть выше, кризисная оценка теоретически прогнозируемого роста населения, под влиянием мальтузианской идеологии привела авторов теории к отходу от ее основ. Видимо в самой теории, скорее констатирующей, чем объясняющей факты следует искать истоки последующих ревизий. Идея ступенчатого «перехода» от высоких уровней смертности и рождаемости к низким их величинам оказалась не конструктивной.
Развалившаяся система социальной организации многодетности семьи вела к обвальной рождаемости, которая без соответствующей поддержки была обречена на непрерывное сокращение вплоть до нуля, тогда как теория очерчивала конечный рубеж перехода — уровень простого воспроизводства. «Переходная» методология не допускала сверхнизкой рождаемости и депопуляции как научной проблемы, отсюда, во имя спасения теории неизбежно было изобретение новых стадий и фаз «перехода». Более того, теория, не использующая поведенческого подхода, не в состоянии объяснить колебания коэффициентов рождаемости в ту и другую сторону. К примеру, она оказалось бессильной перед объяснением послевоенного «бэби-бума» в развитых странах, как впрочем и иных отклонений от конечного результата или конечной цели самого демографического «перехода», т.е. от преобладания двухдетности семьи — границы простого воспроизводства. Дж.Колдуэлл совершенно верно назвал «бэби-бумы» развитых стран в 1945-1965 гг. «ненастоящими», вызванными сложным итогом ранних браков и таймингового эффекта в период почти всеобщей брачности.
Но эта теория совсем затрещала по швам, когда в Европе и Северной Америке рождаемость стала падать ниже коэффициента суммарной рождаемости, равного 2,0. Сторонники демографического «перехода» стушевались — произошло то, чего не должно было быть вообще, ибо «переход» уже завершился и допускались лишь незначительные конъюктурные колебания. Тогда и возникла спасительная идея «второго демографического перехода». «Первый переход» исчерпал себя и, выполнив свою историческую задачу, отправился в архив. Теперь же вся ответственность за дальнейшее снижение рождаемости ниже границы простого воспроизводства возлагалась на массовое отступление от брака.
Голландец Дирк Ван де Каа определяет суть «второго перехода» следующим образом: поворот от регистрируемого брака к сожительству и многообразию сексуально-партнерских структур, переход от семьецентризма к супружеской парности с одним ребенком, переход от превентивной контрацепции к той, где она из средства становится целью, смена массовой полной семьи с детьми неполной семьей с одним родителем и многообразием типов семей и домохозяйств[12].
Для демографов, специально занимающихся снижением рождаемости, в выше приведенных констатациях нет ничего нового. Д. Колдуэлл еще в 60-е гг. обращал внимание на то, что изменение систем ценностей влияет на сокращение рождаемости больше, чем экономические обстоятельства. Смена семейной экономики рыночно-индустриальным капитализмом, разумеется, важна, но семейная пирамида связей, «семейная мораль» способна противостоять развалу личных установок к рождаемости лишь благодаря поддержке религии. Однако, усиление европейского эгалитаризма — продукта Французской революции — открыло путь гендерному феминизму и гендерному конструированию социума, хотя главным виновником подавления семейной морали явилось всеобщее образование в государственных школах, настроившее подрастающие поколения против родительского авторитета, и снижающего ценность детей в глазах работающих вне семьи супругов. «Школы преподали …детям… урок безнравственности, показав, что теперь не семья стоит на первом месте»[13].
А. Карлсон назвал государственное образование, отменяющее домашнее образование, где родители становятся учителями своих детей, «спусковым крючком» спада рождаемости. В США в 19-20 вв. наблюдается тесная корреляция между распространением школьного образования и падением рождаемости. Можно сказать поэтому, что государственные школы буквально «пожирали» детей[14]. Демографы Д. Клеленд и К.Уилсон уверены, что корреляции между снижением числа детей в семьях и школьным образованием отражают перемены в «идеях и притязаниях», причем результаты демографических исследований свидетельствуют о том, что ослабление религии является самым главным фактором упадка рождаемости[15].
Д. Колеман описывает современную ситуацию в Европе вне терминологии перехода как «положение дел, не имеющее прецедента в истории». Факт низкой и продолжающейся снижаться рождаемости, процесс убыли населения ведет к радикальным трансформациям социальной структуры, к новому социальному порядку, где число пожилых превышает численность детей, где уменьшается размер домохозяйств, распадаются семьи и растет доля некоренного населения. Эти тенденции выходят за пределы изменений просто населения, здесь резкое преобразование всего общества[16].
Для тех же ученых, кто работал в рамках теории демперехода, падение рождаемости до суммарного коэффициента 1,4–1,2 было неожиданным, но они сами замечали противоречивость теоретических построений. Так, Ван де Каа обратил внимание на парадоксальное воздействие «совершенных таблеток» — вместо предрекаемых специалистами по планированию семьи «желанных детей» в браке произошел рост сожительств и сверхбрачных связей с желательным отсутствием беременностей и связанных с ними неприятностей[17]. Точно также система детских пособий и социального страхования работающих матерей не смогла повысить рождаемость в Европе, но увеличила число пользователей этой системы, одновременно уменьшив долю налогоплательщиков. Пенсии по старости, не зависящие от числа воспитанных детей привели к разъединению семейных поколений, дезорганизации семейной преемственности. Выдающийся социальный демограф Ф. Ариес отметил фальшь концепции «детоцентризма», которая отводит ребенку все меньше места в жизни и приводит к снижению ценности детей вообще.
Р. Лестеге, работающий в терминах «теории второго перехода», считает, что в нынешних изменениях структур семьи и в упадке рождаемости нет ничего нового: это продолжение отхода западной идеационной системы от христианских ценностей альтруизма и ответственности в сторону воинственного «светского индивидуализма». Подобная секуляризация, уменьшение приверженности к религии и есть причина падения рождаемости. В докладе, сделанном на 37 Конгрессе социологии в июле сего года в Стокгольме, анализ 80 индикаторов ценностей по странам Западной, Центральной и Восточной Европы убедительно показывает, что полная противоположность брачно-семейных тенденций 1-го и 2-го переходов (низкий—высокий процент сожительств, бездетности, разводов, незаконных рождений и т.д.) обусловлена социально-культурным контрастом, противоположностью ценностных ориентаций. За всеми этими сдвигами стоит итоговое влияние секуляризации, которое характеризует отдаление, смещение друг от друга ценностей, прежде как бы спаянных религиозными принципами[18].
«Итак, действительная проблема, стоящая как за „вторым“, так и за „первым“ демографическим „переходом“, — подчеркивает А. Карлсон, — была религиозной: она сводилась к соперничеству веры, которая приветствовала детей, и светским секуляризмом, который их не хотел. Это объясняет, почему „кампания популяционного контроля“ до сих пор продолжается, хотя давно добилась своей исходной цели — нулевого прироста. По-видимому, для тех, кто отстаивает новый социальный строй жизни, даже в мире со стабильным населением — слишком много детей»[19].
Любопытно, что противоречивость «теории перехода» и тем самым ее неспособность дать удовлетворительные объяснения колебаний уровня рождаемости послужила поводом для Сьюзан А. Макдениал обвинить в этом бессилии всю современную демографию:«…используемый в настоящее время подход для объяснения уровня рождаемости изжил себя, и настало время изобрести новую теоретическую концепцию». И далее, поскольку демография по своей природе абстрактная наука, ориентирующаяся прежде всего на статистические данные, она, вероятно, не способна принимать во внимание постулаты феминистского подхода к анализу рождаемости, которые поистине революционны.
Это понимание семьи не как биологической единицы, а как постоянно меняющегося явления, где гендерное равенство создает среду социокультурных конфликтов между ролями мужчин и женщин, поскольку на женщин помимо профессии возлагаются традицией также домашние обязанности. Семья это не нечто репродуктивно целое, а два разных человека «с разными историями болезни». Миф о гармоничной семье снимает проблему «эксплуатации женщин» и «сексуального насилия», о чем в демографии предпочитают не говорить, но что может отражаться на бесплодии и уровне рождаемости. Тем не менее, «феминистская демография» имеет свой, пусть и противоречивый, язык изложения, свои принципы, она сейчас испытывает подъем, и чтобы там не говорили, «феминистская демография» уже в полете, и, как некогда братья Райт, взлетевшие на своем Китти-Хоке, «поворачивать назад она не собирается»[20].
Демография в эру депопуляции — Стр 2
В современной демографии при обилии рабочих гипотез, концепций и теорий есть две полярные парадигмы, противоположным образом интерпретирующие одни и те же факты продолжающегося снижения низкой рождаемости и убыли населения. Они могут именоваться различным образом в разных странах, но фактом остается то, что более «старая» из них видит проблему (в соответствии с мальтусовским или неомальтузианским кодексом чести) в «перенаселенности», а та, что «помоложе», — в депопуляции.
Точно так же поляризуется общественное мнение, да и все население. Следовательно, сторонники находятся и у тех, и у других, хотя количественно больше тех, кто заботится о качестве потомства за счет уменьшения его количества. И это естественно в том смысле, что при сверхнизкой рождаемости и сплошной малодетности народа формируется массовый малодетоцентризм, защищающий свой образ и стиль жизни. Но это не значит, что чем меньше остается людей, выросших в немалодетных семьях или имеющих их, тем меньше шансов у парадигмы роста населения.
Оптимизм пронаталистической точки зрения заключается в верности науке, в служении исследователя истине, даже если правда познания перечеркивает покой частного существования. Во всяком случае, исследовательская демография постоянно контролирует себя в соответствии с критерием феноменологической редукции: не пропускать в теоретические построения те конвенции, что диктуются стихией повседневности. Сократовское сомнение в знании действенно именно в критическом восприятии неписанных начал демографии. И в самом деле, 300 лет назад, когда стали складываться основы социальных дисциплин многодетность и высокая рождаемость казались самоочевидным и неотъемлемым атрибутом жизни общества и личности.
Во всех теориях — социальных, политических и даже экономических — исходили из неиссякаемости людских ресурсов. Никому не приходило в голову, что когда-нибудь «инстинкт размножения» улетучится, как «флогистон» и прочие химеры, и кому-то придется думать о том, как обеспечить постоянство притока новых поколений. Казалось, будто дети в семье — словно водопроводный поток: открыл кран да смотри не зевай, вдруг зальет и случится всемирный потоп. Вот и потянулись сразу сотни рук к этому крану — кранищу: закрыть, закрутить, завинтить! А когда вода пошла уже по капельке, — заволновались, но не так чтобы уж очень. Подумаешь, слесарь-сантехник придет, кран починит, и загудят трубы от струйного счастья…
В новой парадигме демографии нет вечного водопотока или горе-спасителя в образе сантехника. Общество само может лихо рубить сук, на котором сидит. Если однодетность устраивает и государство, и личность, то надо лишь радоваться растущему по экспоненте уровню жизни в стране, где через каждые 25 лет население убывает наполовину. Если же массовая малодетность и тем более однодетность начинает доставлять неприятности всем, то пора задуматься о мотивах брака и рождения нескольких детей в семье, о повышении ценности семейного образа жизни. Но как это делать? Через побуждение или принуждение? Может ли вообще выбор числа детей стать наконец, особенно в нашей стране, свободным от сопутствующей ему дилеммы бедности — богатства? Ведь у «новых русских» есть все, что они хотят, кроме детей, а у «новых бедных», если и есть что-то, чего они не хотели бы еще, так это точно ребенок.
К решению этой задачи не готовы ни ученые, ни политики… А время идет, счетчик депопуляции включен и ежеминутно, пока мы извлекаем корень сомнения из возможности найти ответ на демографическую задачу, в нашей стране недостает двух новорожденных для компенсации одного умершего человека.
[1] Урланис Б. Ц. // Проблемы динамики населения СССР. М. Наука. 1974. С .283
[2] Романюк А. И. // Демографическое будущее развитых обществ: между детерминизмом и свободой выбора. СОЦИС.1999.№ 6.
[3] Население России 2000. М.2001. С.154.
[4] Вишневский А.Г. // Демографическая революция и будущее рождаемости и смертности в СССР. В кн.: Наше будущее глазами демографа. Народонаселение. Вып.26. М.1979. С. 33, 36, 34, 35.
[5] Воспроизводство населения СССР. Под ред. А.Г. Вишневского и А.Г. Волкова. М. 1983. С. 288, 296.
[6] Известия. 14.09.2001
[7] Вишневский А. Г. // Демографические процессы в социальном контексте — Демографическая модернизация, частная жизнь и идентичность в России, Тезисы докладов. М.2002. С.5.
[8] Карлсон А. // Общество-семья-личность: социальный кризис Америки. М. 2003. С.163. Эрлих требовал «вырезать опухоль демографического роста» посредством «принуждения в хорошем смысле» т.е. внедрения сексуальных программ в школах, поощрения бездетных браков, добавок «массовых стерилизационных реактивов» в водохранилища, налогообложения «безответственных» пар с двумя и более детьми, и т.д. Эколог Г. Гардин назвал рождение детей «формой социального „загрязнения“, причем, самой опасной», и поэтому контроль над рождаемостью на одной добровольности не построить — «необходима некая форма общественного принуждения».
[9] Fung K. K. // How many Children? — Fixing Total Annual Births as Population Control Policy. Population Research and Policy Review. October 17. 1998. PP.403-419.
[10] Ходжсон Д. // Демография как общественная и политическая наука. Population and Development Review. 1983.
[11] Там же. Любопытно, что в советской демографии сторонники «планирования семьи» заимствовали у Ходжсона критические оценки позиции «контроля над рождаемостью» (внеисторичность, механицизм, утилитаризм — полезность большого или малого числа детей с точки зрения той пользы, которую они могут иметь для личности) для критики концепции потребности в детях как «полезностной», отрицающей якобы самоценность детей и сводящей их ценность до «средства» удовлетворения своих целей.
[12] Van de Kaa D. J. // Europe’s Second Demographic Transition. W/DC. 1987.P.11
[13] Caldwell J. C. // Theory of Fertility Decline. L.-N.Y. 1982. PP.158-176, 302-324.
[14] Карлсон А. // Ук. соч. С.226.
[15] Там же.
[16] Coleman D. // Demographic Trends in the Industrial World: Europe?s Declining Population // Economic Affairs.N9.1989.
[17] Van de Kaa D. J. // Op.cit. P.25.
[18] Lesthaeghe Ron & Surkyn Johan // The Second Demographic Transition: Props, Perspectives and Problems. Session A — Demographic Aspects of Family Change.
[19] Карлсон А. // Ук. соч. С.230.
[20] Сьюзан А. Макдениал // Социологический и феминистский подход к анализу рождаемости. — Sociology and Population. 1996.
Анатолий Антонов
Депопуля́ция — систематическое уменьшение абсолютной численности населения какой-либо страны или территории как следствие суженного воспроизводства населения, когда последующие поколения численно меньше предыдущих (смертность превышает рождаемость, высокая эмиграция, существуют обстоятельства, вызывающие большие потери людей — например, война), то есть во время депопуляции наблюдается убыль населения.
