Пример реферата по философии: Роль теории Эйнштейна в философии

Выдержка из текста работы

Evolution of the theoretical and philosophical views of Albert Einstein is under consideration in the article. The author has studied the history of creation of the theory of relativity and of unified field theories, when attempting thereupon to reveal Einstein’s methodology of construction of a scientific theory. The depth and variety of interconnections between philosophy and theoretical physics are shown. It is argued that Einstein’s predisposition to philosophy evolved from an «extreme empiricism» and positivism in the spirit of E. Mach to the Pythagorean and Platonic conception of the world, especially in the period of elaboration of the unified field theory.

Введение

В год Эйнштейна, ознаменованный столетним юбилеем со времени появления его трех основополагающих статей, уместно еще раз обратиться к проблеме взаимоотношения физики и фи­лософии в трудах классика современной теоретической физики. Квантово-релятивистская революция, одним из главных героев которой был Эйнштейн, продемонстрировала глубину и разнооб­разие взаимосвязей философии и теоретической физики.

Я в течение ряда лет занимался историей создания теории от­носительности и единых теорий поля, пытаясь на этой основе вы­явить эйнштейновскую методологию построения научной теории [Визгин, 1979, 1981, 1985, 1990, 2001]. Мне казался наиболее пра­вильным феноменологический подход, основанный на известной рекомендации самого Эйнштейна: «Если вы хотите узнать у фи­зиков-теоретиков что-нибудь о методах, которыми они пользу­ются, я советую вам твердо придерживаться следующего принци­па: не слушайте, что они говорят, а лучше изучайте их работы» 114

[Эйнштейн, 1967, с. 181]. На основе этого подхода удалось, на­пример, выявить ведущую роль методологических принципов фи­зики (симметрии, сохранения, причинности, соответствия, наблю­даемости, простоты и др.) при построении теорий относительно­сти (прежде всего — общей, ОТО, но также и специальной — СТО). Но здесь возникают две проблемы. Во-первых, эйнштейнов­ская методология, несомненно, видоизменяется, эволюционирует при переходе от наиболее креативного в его творчестве десятиле­тия (1905-1915) к заключительному тридцатилетию его драмати­ческих усилий по созданию единой теории поля (1920-1950-е го­ды). Так, в этот период на передний план выходит пифагорейско-платоновская идея «предустановленной гармонии» между мате­матикой и физикой, связанная с «космической религией» Эйн­штейна [Визгин, 2001, с. 123-141]. Во-вторых, в 1930-е и последу­ющие годы появляется ряд важных текстов Эйнштейна [Эйн­штейн, 1967], включая переписку с М. Бессо, М. Соловиным, М. Борном и др., в которых он набрасывает свою методологиче­скую схему построения физической теории и высказывается о взаимоотношениях между физикой и философией. Эти тексты (в том числе и автобиографические), как бы идущие вразрез с фено­менологической рекомендацией Эйнштейна [Там же, с. 181], поз­воляют описать его философско-физическое кредо, его фило-софско-научное самосознание.

По существу, несмотря на некий «философский оппортунизм» ученых (выражение Эйнштейна), последние в процессе научной революции прибегают и к философско-методологическим средствам при создании новых фундаментальных теорий. Важ­ность философских импульсов обнаруживается не только в твор­честве Эйнштейна, но и других творцов квантово-релятивистской революции: М. Планка, Н. Бора, В. Гейзенберга, Г. Вейля, Э. Шредингера, П. Дирака, В. Паули, М. Борна и др. Вместе с тем несколько отрезвляюще (если не обескураживающе) прозвучал недавный тезис С. Вайнберга о «непостижимой неэффективно­сти философии» (в противовес с «непостижимой эффективно­стью математики» Ю. Вигнера) в физике второй половины XX в.: «…Мне не известен ни один ученый, сделавший заметный вклад в развитие физики в послевоенный период, работе которого суще­ственно помогли бы труды философов» [Вайнберг, с. 133]. Этот диссонанс, как можно предположить, объясняется тем, что ситу­ация в современной фундаментальной физике, несмотря на час­тые разговоры об ее кризисе и назревающей революции, весьма далека от революционной: квантово-релятивистский фундамент (или соответствующая парадигма, по Т. Куну), созданный в пер-

115вой трети XX в., остается незыблемым. Философско-методологи-ческий же канал приобретает определенную эффективность в ус­ловиях научной революции.

Сравнительно недавно П. Галисон вместо позитивистской мо­дели развития физического знания, опирающейся на эксперимент (наблюдение), и анти- (или пост-) позитивистской модели, опира­ющейся на теорию, предложил трехслойную модель, в которой появились, помимо теоретического и экспериментального, еще один слой — инструментальный, а также представление о зонах обмена, возникающих на границах этих слоев, где рост знания происходит в результате обмена информацией между представи­телями названных слоев [Galison, 1997; Галисон, 2004]. Философ-ско-методологического слоя в модели Галисона нет. Но его мож­но попытаться ввести, имея в виду не только его определенную эффективность в период квантово-релятивистской революции (в направлении от философии к физике), но и обратное воздейст­вие — от физики к философии.

Обстоятельный обзор философских интерпретаций теории относительности и соответственно ее воздействий на философ­ские течения в XX в. дан в монографии К. Хенчеля (Hentshel, 1990). Отношение Эйнштейна к ним сформулировано в (Эйн­штейн, 1967). Прокомментировав его позицию, я кратко остано­влюсь на связи эйнштейновского релятивизма с перспективист-ской концепцией X. Ортеги-и-Гассета (подробнее см.: [Ортега-и-Гассет, 2005]), а также на весьма драматичных взаимоотношени­ях теории относительности и диалектико-материалистической философии в СССР [Визгин, 1999; Визгин, Горелик, 1988; Vizgin, Vdovichenko, 2005].

Феноменологический подход

к эйнштейновской методологиии:

«не слушайте… а изучайте…».

Этот подход, фактически, составляет естественную основу ис-торико-научного исследования. Поэтому наиболее основатель­ные представления об эйнштейновской методологии построения новых фундаментальных теорий были разработаны историками науки. На материале СТО они принадлежат, в частности, таким историкам физики, как Дж. Холтон, А.И. Миллер, Й. Илли, Л. Пайнсон, А. Пайс, Ю. Ренн и др. [Miller,1981; Illy, 1981; Pyenson, 1985; Пайс, 1989; Holton, 1998; Renn, 2004]. Что касается ОТО, то могу сослаться на работы Дж. Стейчела, Д. Ховарда, Дж. Норто­на, Ю. Ренна, Т. Зауэра, Л. Корри и свои собственные [Визгин, 116

1979, 1981, 1990; Renn, Sauer, 1997] (эти ссылки можно найти в мо­ей статье [Визгин, 2001, с. 1347].

Не вдаваясь в детали, отмечу, прежде всего, что ядром эйн­штейновской методологии при создании релятивистских теорий была его приверженность некоторым основополагающим прин­ципам, за которыми в отечественной литературе закрепилось название методологических [Методологические принципы фи­зики, 1975]. Некоторые из них имели общефизическое происхо­ждение (принципы сохранения, причинности), другие возникли на стыке физики и философии или методологии науки (принци­пы симметрии, соответствия, наблюдаемости, простоты, единст­ва физического знания). Дж. Холтон называет эти принципы те­матическими предпосылками [Holton, 1998], Ю. Ренн и Т. Зауэр -эвристическими требованиями [Renn, Sauer, 1997]. Особо следу­ет выделить принцип симметрии, который приобретал в рассуж­дениях Эйнштейна то форму точного принципа инвариантности (или относительности), то более расплывчатую форму фор­мально-эстетической согласованности. Так, многие внутритео-ретические недостатки классики воспринимались им как неко­торые асимметрии, которые должны быть устранены в новой, конструируемой теории. Он обладал даром улавливать в некото­рых наблюдаемых явлениях симметрию, не находящую своего теоретического выражения, и они становились точками интен­сивного роста новых теорий. Так было, например, с принципом эквивалентности, симметрическим оформлением необъяснимо­го в рамках классической механики и теории тяготения равенст­ва инертной и гравитационной масс. Кстати говоря, создание (или открытие!) принципа эквивалентности, ставшего физиче­ским ядром ОТО, демонстрирует еще один характерный для Эйнштейна методологический прием, когда-то названный мной объяснительно-постулативной инверсией [Визгин, 1979, с. 62]. Суть его заключается в том, чтобы некий факт (равенство инертной и гравитационной масс), который так и не удалось объяснить в классической теории, превратить в исходный посту­лат новой теории и проанализировать вытекающие из него фи­зические следствия. Примерно так же обстояло дело со специ­альным принципом относительности, который подлежал объяс­нению в работах Х.А. Лоренца, но Эйнштейном был постулиро­ван и лег в основу СТО.

На рис. 1 изображена схема генезиса ОТО, заимствованная из моей статьи [Визгин, 2001, с. 1347] и основанная на детальном изу­чении истории разработки этой теории [Визгин, 1981]. Необходи­мые объяснения и подробности содержатся в указанной статье.

117Здесь же я хочу обратить внимание на несколько блоков, так или иначе связанных с эйнштейновской методологией. Правый верх­ний блок — это как раз методологические принципы физики. Пора­зительно развитое у Эйнштейна чувство реальности («необычай­ный инстинкт реальности») [Кобзарев, 1979, с. 18] подсказывало ему, какими принципами и как воспользоваться в том или ином случае, будь то анализ трудностей классики, создание принципа эк­вивалентности или разработка тензорно-геометрической концеп­ции гравитации, или открытие правильных общековариантных уравнений гравитационного поля.

Другим ключевым блоком (левый верхний) является релятиви­стская исследовательская программа, на которую опирался Эйн­штейн, но которая при ее распространении на гравитацию потре­бовала расширения. Физической основой этого расширения как раз и стал принцип эквивалентности. Эйнштейн всегда подчерки­вал выдающуюся роль методологических идей Э. Маха в генезисе ОТО (левый нижний блок). В одной из своих работ [Визгин, 1990] я пытался показать, что чуть ли не каждый важный шаг Эйнштей­на на пути к ОТО так или иначе был связан с идеями выдающегося австрийского философа, физика, историка науки. Таковы махов-ские идеи кинематизации (а при четырехмерном подходе — геомет­ризации) физического взаимодействия, родства инерции и гравита­ции, общей относительности. К Маху восходят принцип наблюдае­мости, идеология мысленных экспериментов и т.д. И последнее: приведенная схема отражает важную роль эксперимента в форми­ровании ОТО, особенно в его начальных стадиях, вопреки распро­страненному мнению о том, что эта роль была незначительна.

Об эволюции эйнштейновской методологии в 1920-1950-е годы

После завершения основ ОТО основные усилия Эйнштейна сфо­кусировались на проблеме построения единой теории поля [Визгин, 1985], хотя первые варианты такой теории были развиты Г. Вейлем и Т. Калуцей. Вскоре оформляется исследовательская программа полевого геометрического синтеза физики, в реализацию которой энергично включается Эйнштейн, более 30 лет посвятивший безус­пешным попыткам решения этой проблемы. Это 30-летие (или да­же 35-летие) резко контрастирует с предыдущим 10-15-летием не только по результативности, но в методологическом плане.

В чем заключалась упомянутая программа синтеза физики? Главной ее опорой была идея геометризации физического взаи-

119модействия, понимаемого как классическое поле. Геометризация гравитации привела к эффективной и эстетически привлекатель­ной ОТО. Некоторое обобщение четырехмерной римановой гео­метрии, как полагал Эйнштейн вслед за Вейлем, Калуцей, Эд-дингтоном, должно было дать объединенное геометрическое описание гравитационного и электромагнитного полей. Предпо­лагалось также, что уравнения единого поля так или иначе содер­жат частицеподобные решения, которые можно было бы интер­претировать как электрон. Можно было надеяться и на то, что и квантовые свойства электромагнитного поля и электронов най­дут свое объяснение на основе этих уравнений.

Какова была методология реализации этой программы? В основном она носила математический характер. Эйнштейну казалось, что надо только найти подходящее обобщение рима­новой геометрии. Конечно, и здесь, в поиске этого обобщения, он опирался на методологические принципы симметрии, соот­ветствия и простоты, но при этом все дальше уходил от опоры на эксперимент, от мысленных экспериментов и операцио­нально-измерительного подхода, от принципа наблюдаемости. Поиски нужного обобщения все в большей мере сводились к попыткам угадать подходящую математическую структуру. Эйнштейн то обращался к вариантам обобщения, опирающи­мися на четырехмерные геометрии аффинной связности (в ду­хе теории Вейля и Эддингтона), то его привлекали пятимерные римановы геометрии (в духе Калуцы), то он пытался заменить кривизну кручением (геометрии с дальним, или абсолютным, параллелизмом). Но, несмотря на то что в этих схемах в какой-то степени формальное объединение полей достигалось, оно не вело к новым физическим эффектам и не приводило к час-тицеподобным решениям. На фоне поразительных успехов квантовой программы (особенно после 1925-1926 гг.) неэффе­ктивность эйнштейновских попыток выглядела особенно удру­чающей.

Все-таки этот опыт теоретизирования не был совершенно бесплодным [Визгин, 1985]. «Попытки эти, — писал И.Ю. Кобза-рев в 1979 г., — не привели к успеху, и все же они, как и многое другое, что делал Эйнштейн, чем-то предвосхитили будущее; та игра с лагранжианами теории поля (и, добавим, уравнениями и геометриями. — В.В.), которой Эйнштейн занимался последнее 30-летие своей жизни, если не по результатам, то по стилю на­поминает то, что делают сегодня теоретики, ищущие единые теории взаимодействия элементарных частиц» [Кобзарев, 1979, с. 21]. 120

«Космическая религия» Эйнштейна и эйнштейновская модель построения научной теории

В уже цитированной спенсеровской лекции «О методе теоре­тической физики», читанной в Оксфорде 10 июня 1933 г., Эйн­штейн очень четко зафиксировал отмеченный выше методологи­ческий сдвиг: «Весь предшествующий опыт убеждает нас в том, что природа представляет собой реализацию простейших матема­тически мыслимых элементов. Я убежден, что посредством чисто математических конструкций мы можем найти те понятия и зако­номерные связи между ними, которые дадут нам ключ к понима­нию явлений природы. Опыт может подсказать нам соответству­ющие математические конструкции. Но настоящее творческое начало присуще именно математике. Поэтому я считаю в извест­ном смысле оправданной веру древних в то, что чистое мышление в состоянии постигнуть реальность» [Эйнштейн, 1967, с. 184]. Именно эта убежденность связывалась у него с верой в «предус­тановленную гармонию» между математикой и физикой и соот­ветственно с «космическим религиозным чувством», выражаю­щимся в «глубокой убежденности в рациональном устройстве ми­ра» [Там же, с. 128-129].

Но здесь мы уже уходим от феноменологического завета: «Не слушайте… а изучайте…» и пытаемся прислушаться к тому, что говорит о своей работе сам Эйнштейн. И этот анализ самосозна­ния великого теоретика существенно дополняет наши представ­ления о его методологии. Оправдывая свое вторжение в методо­логию (в цитированной выше спенсеровской лекции), он замеча­ет, «что каждому интересно знать, что думает о своей науке чело­век, который всю жизнь отдавал свои силы выяснению и улучше­нию основ науки» [Там же, с. 181]. Однако если обратиться к не­сколько более ранним текстам такого рода [Там же, с. 14-16; с. 39-40], то можно увидеть, что, считая сверхзадачей теоретика поиск основных принципов, Эйнштейн не ограничивает этот по­иск математическим конструированием, а под предустановленной гармонией понимает гармонию, согласование теоретической сис­темы с «миром наблюдений». Вот соответствующее высказыва­ние, относящееся к 1918 г.: «…Высшим долгом физиков является поиск тех общих элементарных законов, из которых путем чис­той дедукции можно получить картину мира. К этим законам ве­дет не логический путь, а только основанная на проникновении в суть опыта интуиция… Никто из тех, кто действительно углублял­ся в предмет, не станет отрицать, что теоретическая система пра­ктически однозначно определяется миром наблюдений, хотя ни-

121какой логический путь не ведет от наблюдений к основным прин­ципам теории. В этом суть того, что Лейбниц удачно назвал «пре­дустановленной гармонией»» [Там же, с. 40-41].

В сущности, уже здесь дан набросок эйнштейновской модели построения физической теории, которую незадолго до своей кон­чины Эйнштейн более подробно изложил в часто цитируемом письме к М. Соловину (от 7 мая 1952 г.) [Там же, с. 569-570]. Эта модель (рис. 2) содержит три уровня физического знания: «непо­средственно данные нашего чувственного опыта» (эксперимен­тально-эмпирический уровень) Е, «систему аксиом» теории (т.е. уровень фундаментальных принципов и уравнений) А и систему «частных утверждений» S, логически (дедуктивно) следующих из А и сопоставляемых с опытом Е. Первейшей и наиболее трудной задачей физика-теоретика является отыскание и формулировка «системы аксиом» А. Опыт разработки теорий относительности (СТО и ОТО) привел к выводу, четко сформулированному уже в 1918 г. или даже ранее, что хотя «психологически А основаны на Е», «никакого логического пути, ведущего от Е к А, не существу­ет» [Там же, с. 570]. На схематическом изображении модели (см. рис. 2) этот «нелогический», интуитивный прыжок от Е к А пока­зан в виде дуги, которую условно можно назвать «дугой Эйнштей­на» [Визгин, 2001, с. 123-124].

По существу, выяснение природы «дуги Эйнштейна» и явля­ется одной из центральных задач истории и философии науки. В случае фундаментальных физических теорий «дуга Эйнштейна», в частности в работах самого Эйнштейна по теориям относитель­ности (как СТО, так и ОТО), определяется такими методологи­ческими принципами (они же, по Холтону, — «тематические пред­посылки»), как принципы симметрии, сохранения, причинности, наблюдаемости, соответствия, простоты и т.п. Другим важным 122

фактором является вера в «непостижимую эффективность мате­матики» (к ней фактически сводилось и «космическое религиоз­ное чувство» Эйнштейна, связанное с лейбницевской «предуста­новленной гармонией» между законами природы и математиче­скими структурами).

Философские импульсы

Создатели новых фундаментальных теорий иногда говорят и о непосредственном влиянии на них философских концепций. Что касается конкретных упоминаний творца теории относительно­сти о повлиявших на него философах, то чаще всего речь идет (в хронологической последовательности) о Б. Спинозе, Г.В. Лейб­нице, Д. Юме, И. Канте и Э. Махе. Автор одной из лучших науч­ных биографий Эйнштейна говорит о его «неподдельном интере­се к философии» и о том, что «он изучал философские труды на протяжении всей жизни, начиная со средней школы, когда впер­вые прочел Канта» [Пайс, 1983, с. 20]. О влиянии Маха, причем не только как философа, но и как физика и историка науки, я уже говорил (см. с. 118).

Наиболее подробно о философских импульсах, сыгравших определенную роль в разработке теории относительности, Эйн­штейн рассказал в «Автобиографических заметках» и «Замеча­ниях к статьям», написанных им в 1949 г. для юбилейного тома «Альберт Эйнштейн — философ-ученый» [Эйнштейн, 1967]. Краткая мозаика соответствующих высказываний:

«Юм ясно понял, что некоторые понятия, например понятие причинности, не могут быть выведены из опытных данных логи­ческим путем» [Там же, с. 263]. «Я вижу действительное величие Маха в его неподкупном скепсисе и независимости; в мои моло­дые годы на меня произвела сильное впечатление также и гносео­логическая установка Маха, которая сегодня представляется мне в существенных пунктах несостоятельной» [Там же, с. 266]. Кри­тические выпады в адрес позитивизма, в частности В. Оствальда и Маха, встречаются и в других местах: «Предубеждение этих ученых против атомной теории можно несомненно отнести за счет их философской позитивистской установки… Предрассудок, который сохранился и до сих пор, заключается в убеждении, буд­то факты сами по себе, без свободного теоретического построе­ния, могут и должны привести к научному познанию» [Там же, с. 276]. «Критическому мышлению, необходимому для того, что­бы нащупать эту центральную точку (относящуюся к абсолютно­сти понятий времени и одновременности в классике. — В.В.), сильно

123способствовало, в частности, чтение философских трудов Давида Юма и Эрнста Маха» [Там же, с. 278]. В «Замечаниях к статьям» Эйнштейн полемизирует с философами-современниками (Г. Рай-хенбахом, П. Бриджменом, Г. Маргенау и др.), разъясняя свою философскую позицию, в частности понимание Юма и Канта в связи с теорией относительности.

Со Спинозой Эйнштейна связывала неколебимая привержен­ность к классической причинности («Спиноза был полностью убежден в причинной зависимости всех явлений в то время, когда попытки достичь понимания причинных связей между явлениями природы имели весьма скромный успех») [Там же, с. 254], а у Лейбница он ценил концепцию «предустановленной гармонии» между «миром наблюдений» и «теоретической системой» [Там же, с. 41], понимаемой также в духе лейбницевского «Cum Deus calculat, fit mundus» («Как Бог вычисляет, так мир делает») [Виз-гин, 2001, с. 125].

О философском оппортунизме ученых

Эйнштейн, отвечая на замечание Г. Маргенау о некоторой философской непоследовательности юбиляра, о его колебаниях между «крайним эмпиризмом» и рационализмом, соглашается и поясняет, «откуда берутся такие колебания»: «Логическая систе­ма понятий является физикой лишь постольку, поскольку ее по­нятия и суждения приведены в необходимое соответствие с миром чувственного опыта… В этом случае его подход становится эмпи­рическим… Кроме того, создатель теории осознает, что логиче­ского пути от эмпирических данных к миру его понятий не суще­ствует. Тогда его подход становится более реалистическим, ибо он начинает сознавать логическую независимость построенной им системы. Опасность такого подхода кроется в том, что, пыта­ясь построить теорию, можно потерять всякий контакт с миром чувственного опыта. Колебания между этими крайностями пред­ставляются мне неизбежными» [Эйнштейн, 1967, с. 307].

Далее Эйнштейн доводит эту философскую непоследователь­ность (и свою и ученых вообще) до тезиса об их принципиальном философском оппортунизме. При этом он считает неизбежной и плодотворной связь науки и философии. «Замечательный харак­тер, — подчеркивает Эйнштейн, — имеет взаимосвязь, существую­щая между наукой и теорией познания… Теория познания без со­прикосновения с наукой вырождается в пустую схему. Наука без теории познания (насколько это вообще мыслимо) становится при­митивной и пустой» [Там же, с. 310]. Аналогичная связь, по И. Ла-124

катосу, существует между историей науки и философией науки: «Философия науки без истории науки пуста; история науки без фи­лософии науки слепа» [Лакатос, 1978, с. 203]. Но затем следует не­сколько неожиданное предостережение Эйнштейна: «Однако, если философу, занимающемуся поисками стройной системы, удается разработать такую систему, он тотчас же начинает интерпретиро­вать содержание науки в духе своей системы и отвергать все, что выходит за рамки этой системы» [Эйнштейн, 1967, с. 310]. И даль­ше — поворот к тезису о принципиальном философском оппорту­низме ученого: «Ученый же не может позволить себе зайти столь далеко в своем стремлении к теоретико-познавательной система­тике. Он с благодарностью принимает гносеологический анализ понятий, но внешние условия, поставленные перед ним опытными фактами, не позволяют ему чрезмерно ограничивать себя принад­лежностью к некоторой философской системе при построении по­нятий. Поэтому в глазах последовательно мыслящего философа он предстает как оппортунист, бросающийся из одной крайности в другую. Как человек, пытающегося описать мир, не зависящий от актов восприятия, он кажется реалистом. Как человек, считаю­щий понятия и теории свободными (не выводимыми логическим путем из эмпирических данных) творениями человеческого разума, он кажется идеалистом. Как человек, считающий свои понятия и теории обоснованными лишь в той степени, в которой они позво­ляют логически интерпретировать соотношение между чувствен­ными восприятиями, он является позитивистом. Он может пока­заться точно так же и платонистом и пифагорейцем, ибо он счи­тает логическую простоту непреложным и эффективным средст­вом своих исследований» [Там же, с. 310-311].

Эйнштейновская философская предрасположенность эволю­ционировала от «крайнего эмпиризма» и позитивизма в духе Ма­ха к пифагорейско-платоновской концепции мира, особенно в пе­риод разработки теории поля. Близкую эволюцию претерпела (с интервалом лет в двадцать) и философско-методологическая установка В. Гейзенберга [Визгин, 2003].

Кстати, несмотря на упомянутое во «Введении» замечание С. Вайнберга о «непостижимой неэффективности философии» в физике второй половины XX в., некоторые крупные физики-тео­ретики нередко подчеркивают свои философско-методологиче-ские позиции и чаще всего это как раз либо позитивистские, ли­бо пифагорейско-платоновские установки (с той или иной дозой реализма). С. Хокинг, например, недвусмысленно заявляет: «Я принимаю позитивистскую точку зрения, что физическая теория есть просто математическая модель и что бессмысленно спраши-

125вать, соответствует ли ей какая-либо реальность. Вместо этого мы можем лишь спросить, находятся ли ее предсказания в согла­сии с соответствующими наблюдениями» [Хокинг, Пенроуз, 2000, с. 10]. Р. Пенроуз, по мнению Хокинга, полемизирующего с ним, -платонист [Там же, 2000, с. 138], хотя сам Пенроуз предпочитает, особенно при интерпретации квантовой механики, считать себя реалистом [Там же, 2000; Пенроуз, 2004].

О «зоне обмена» между физикой и философией

В трехслойной модели развивающейся естественно-научной системы П. Галисона (см. Введение) все три слоя являются орга­ничными частями этой системы. В дополнение к двум традицион­ным слоям (экспериментальному и теоретическому) он ввел еще один, третий, инструментальный слой, который стал особенно характерен для науки, прежде всего физики, второй половины XX в. Действительно, большими специальными областями стали такие сферы научно-технического развития, как физика ускори­телей, реакторов, детекторов частиц, электронных микроскопов, лазеров и других инструментов научного исследования, ранее входивших в состав экспериментального слоя. На ряде примеров Галисон показывает, что эффективное развитие научной систе­мы происходит в «зонах обмена» этих слоев.

Хотя философия не является органичной частью естествозна­ния, творцы новой парадигмы, новой научной картины мира, ко­торые создаются в периоды научных революций, вынуждены вторгаться в теоретико-познавательные сферы, и тогда четвер­тый, философский, слой оживает. Из физиков в соответствую­щую зону обмена вступают крупные теоретики, такие как Эйн­штейн, Пуанкаре, Планк, Бор, Гейзенберг, Шредингер, Паули, Борн, Г. Вейль, А. Эддингтон, П. Бриджмен (из русских и совет­ских физиков этих поколений можно назвать Н.А. Умова, О.Д. Хвольсона, А.А. Фридмана, В.А. Фока, Л.И. Мандельштама, М.П. Бронштейна и др.). Из философов в эту зону обмена попа­дают Мах, представители венского кружка (М. Шлик, Р. Карнап, В. Крафт, О. Нейрат и др.), неопозитивисты (Ф. Франк, Г. Рейхен-бах, К.Г. Гемпель, Г. Маргенау и др.), поздние неокантианцы (Э. Кассирер и др.), неорационалисты (Э. Мейерсон и др.), позже постпозитивисты (К. Поппер, Т. Кун, И. Лакатос, С. Тулмин, П. Фейерабенд и др.). Предметом взаимного интереса, совместных дискуссий для физиков и философов оказываются проблемы про­странства и времени, причинности, структуры научной теории, обоснования, редукционизма, соотношения эксперимента и тео-126

Эйнштейн между физикой и философией — Стр 2

рии. Физики свои новые представления, рожденные в процессе квантово-релятивистской революции, «обменивают» на их фило­софское осмысление, их подключение к философским традици­ям, что порою оказывается для физиков важными стимулами для дальнейшего развития.

В случае Эйнштейна и квантово-релятивистской революции соответствующая зона обмена имела весьма сложную структуру. Канал воздействия «от философии к физике» фактически уже описан или по крайней мере очерчен. Обратному воздействию «от физики к философии» посвящена обширная литература (см., например: [Hentshel, 1990]), где можно найти ссылки и на другие источники).

В связи с этим я остановлюсь на двух сюжетах.

Первый сюжет относится к концепции перспективизма, соста­вившей один из важнейших элементов философских построений выдающегося испанского мыслителя X. Ортеги-и-Гассета. Эта кон­цепция сформировалась явно под влиянием Эйнштейна и теории от­носительности. Релятивистская суть перспективизма просвечивает в следующем высказывании Ортеги: «Космическую реальность можно видеть лишь в определенной перспективе. Перспектива -это один из компонентов реальности. Не будучи ее деформацией, она является ее организацией… Сказанное о телесном видении под­ходит и ко всему остальному. Любое познание есть познание с оп­ределенной точки зрения… Вездесущей, абсолютной точки зрения не существует как таковой… Такой способ мышления ведет к ко­ренной реформе философии…» [Ортега-и-Гассет, 1991, с. 47].

В другом месте он замечает, что «Эйнштейну для его изощрен­ного синтеза пришлось пропитаться идеями Канта и Маха… кото­рые помогли освободиться его разуму и найти путь к обновлению» [Там же, с. 109]. В результате теория относительности стала «са­мым выдающимся интеллектуальным событием, которым может гордиться современность» [Ортега-и-Гассет, 2005, с. 219] и кото­рое является «магическим кристаллом, в который нужно заглянуть, чтобы увидеть отблеск будущего» [Ортега-и-Гассет, 1991, с. 11].

Второй сюжет относится к весьма драматичным взаимоот­ношениям теории относительности и диалектического матери­ализма, ставшего в 1920-1950-е годы философской основой го­сударственной идеологии в СССР [Визгин, Горелик, 1988; Виз-гин, 1999; Vucinich, 2001; Vizgin, Vdovichenko, 2005]. Намечавшемуся «обмену» между теорией относительности и диалектико-матери-алистической философией (в духе взаимодействия философов-марксистов 1920-1930-х годов. СЮ. Семковского и Б.М. Гессе-на и физиков В.А. Фока, И.Е. Тамма, СИ. Вавилова,

127Я.И. Френкеля и др.) помешала антирелятивистская кампания, развязанная официальными философами и философствующи­ми физиками-механицистами (среди них A.M. Деборин, А.К. Тимирязев, А.А. Максимов, В.Ф. Миткевич, Э. Кольман и др.). В эти годы смысл «физико-философского обмена» заклю­чался в том, что сторонникам теории относительности и ее фи­лософской приемлемости дозволялось заниматься этой теори­ей, преподавать ее, защищать ее от чрезмерно резких идеологи­ческих наветов, а ее противникам — критиковать теорию с пози­ций диамата, не доводя эту критику до оргвыводов и крайно­стей. В 1940-е послевоенные годы, когда натиск антирелятиви­стов усилился, физикам пришлось напомнить, что теория отно­сительности (наряду с квантовой механикой) образует теорети­ческий фундамент ядерной физики и соответственно создавае­мого в этот период ядерного оружия, и это умерило критиче­ский пыл противников теории.

По существу полная «философско-идеологическая реабили­тация» теории относительности в СССР произошла в первые по-слесталинские годы, и тогда началась нормализация «физико-фи­лософского обмена» в этой сфере. Физики и специалисты по ис­тории и философии естествознания участвовали в издании собра­ния трудов Эйнштейна, обсуждали проблемы интерпретации тео­рии и ее методологические основы. Такой, порой весьма драма­тичный, характер приобретал «физико-философский обмен» в сфере теории относительности.

Литература

Вайнберг С. Мечты об окончательной теории. М.: УРСС, 2004.

Визгин В.П. Эйнштейн и проблема построения научной теории (на ма­териале общей теории относительности) // Вопр. философии. 1979. № 10. С. 56-64.

Визгин В.П. Релятивистская теория тяготения: Истоки и формирование 1900-1915. М.: Наука, 1981.

Визгин В.П. Единые теории поля в первой трети XX в. М.: Наука, 1985 (англ. пер.: Vizgin V.P. Unified Field Theories in the First Third of the 20^th Century. Basel etc.: Birkhauser, 1994).

Визгин В.П. Роль идей Маха в генезисе общей теории относительности // Эйнштейновский сборник. 1984-1985. М.: Наука, 1990. С. 49-87.

Визгин В.П. Ядерный щит в «тридцатилетней войне» физиков с невеже­ственной критикой современных физических теорий // Усп. физ. наук, 1999. Т. 169. № 12. С. 1363-1389.

Визгин В.П. «Догмат веры» физика-теоретика: «предустановленная гармония между чистой математикой и физикой» // Проблема зна-

ния в истории науки и культуры / Отв. ред. Е.Н. Молодцова. СПб.: Алетейя, 2001. С. 123-141.

Визгин В.П. Об открытии уравнений гравитационного поля Эйнштей­ном и Гильбертом (новые материалы) // Усп. физ. наук, 2001. Т. 171. № 12. С. 1347-1363.

Визгин В.П. Методологические принципы физики В. Гейзенберга // Исследования по истории физики и механики. 2002. М.: Наука, 2003.

Визгин В.П., Горелик Г.Е. Восприятие теории относительности в России и СССР // Эйнштейновский сборник, 1984-1985. М.: Наука, 1988. С. 7-70.

Галисон П. Зона обмена: координация действий и убеждений // Вопросы истории естествознания и техники, 2004. № 1. С. 64-91.

Кобзарев И.Ю. Эйнштейн и теоретическая физика первой трети XX в. // Эйнштейн и современная физика: Сб. статей. М.: Знание, 1979. С. 3-21.

Лакатос И. История науки и ее рациональные реконструкции // Струк­тура и развитие науки. Сост., вступ.ст. и общ.ред. B.C. Грязнова и В.Н. Садовского. М.: Прогресс, 1978. С. 203-269.

Методологические принципы физики / Отв. ред. Н.Ф. Овчинников и Б.М. Кедров. М.: Наука, 1975.

Ортега-и-Гассет X. Тема нашего времени // Ортега-и-Гассет X. Что та­кое философия? / Отв. ред. М.А. Киссель. М.: Наука, 1991. С. 3-50.

Ортега-и-Гассет X. Восстание масс // X. Ортега-и-Гассет. Избр. труды / Общ. ред. A.M. Руткевич. М.: Весь мир, 1997. С. 43-163.

Ортега-и-Гассет X. Исторический смысл теории Эйнштейна / Вступ. статья и коммент. В.П. Визгина // Эпистемология. Философия нау­ки. 2005. Т. IV. № 2. С. 212-230.

Пайс А. Научная деятельность и жизнь Альберта Эйнштейна. М.: Наука, 1989.

Пенроуз Р. Большое, малое и человеческий разум. М.: Мир, 2004.

Хокинг С, Пенроуз Р. Природа пространства и времени. Ижевск: НИЦ. «Регулярная и хаот. динамика», 2000.

Эйнштейн А. О методе теоретической физики // Эйнштейн А. Собр. на­учных трудов. Т. 4. М.: Наука, 1967. С. 181-186.

Эйнштейн А. Физика и реальность // Там же. С. 200-227.

Эйнштейн А. Автобиографические заметки // Там же. С. 259-293.

Эйнштейн А. Замечания к статьям // Там же. С. 294-315.

Эйнштейн А. Религия и наука // А. Эйнштейн. Собр. научных трудов. М: Наука, 1967. С. 126-129. Т. 4.

Эйнштейн А. Вступительная речь: в связи с избранием в Прусскую Ака­демию наук, 2.VII 1914 // Там же. С. 14-16.

Эйнштейн А. Мотивы научного исследования // Там же. С. 39—41.

Эйнштейн А. Письмо А. Эйнштейна М. Соловину от 7 мая 1952 // Там же. С. 569-571.

Эйнштейн А. Предисловие к книге Рудольфа Кайзера «Спиноза» // Там же. С. 253-254.

Focus: The Elusive Icon: Einstein, 1905-2005 (P. Galison, O. Darrigol, F. erome, J. Renn) // ISIS, 2004. Vol. 95, N 4. P. 610-648.

5. Грани познания. Кн. 2Galison P. Image and Logic: A Material Culture of Microphysics. 1997. Hentshel K. Interpretationen und Fehlinterpretationen der speziellen und der all-

gemeinen Relativitatstheorie durch Zeitgenossen Albert Einsteins. Basel

etc.: Birkhauser. 1990. Holton G. Einstein and the Cultural Roots of Modern Science. Department of the

History of Science. Harvard Univ.; Cambridge. Mass.: 1998. Illy J. Revolutions in a Revolution // Stud. Hist. Phil. Sci., 1981 Vol. 12, N 3.

P. 175-210. Miller A.I. Albert Einstein’s Special Theory of Relativity: Emergence (1905)

and Early Interpretation (1905-1911). London etc.: Addison-Wesley Publ.

Сотр., Inc.1981. Pyenson L. The Young Einstein: the Advent of Relativity. Bristol; Boston:

A.Hilger Ltd., 1985. Renn J. Die klassische Physik vom Kopf auf die Fusse gestellt: wie Einstein die

spezielle Relativitatstheorie fand // Physik Journal, 2004, Bd. 3, N 3.

S. 49-55. Renn J., Sauer T. Heuristics and Mathematical Representation in Einstein’s

Search for a Gravitional Field Equation // Max-Planck-Institut fur

Wissenschaftsgeschichte. Prepint 62. Berlin, 1997. Vizgin V.P., Vdovichenko N.V. The Theory of Relativity in Russia and the

USSR: Unpublisheed manuscript of the report at the XXII International

Congress of the History of Science. Beijing, 2005. Vucinich A.A. Einstein and Soviet Ideology. Stanford, Calif.: Stanford Univ.

Press, 2001.

Визгин Владимир Павлович — доктор физико-математических наук, за­ведующий сектором истории физики и механики Института истории естествознания и техники РАН. Специалист в области истории и мето­дологии теоретической физики XIX-XX в. (особенно, теории гравита­ции и общей теории относительности, единых теорий поля), а также социальной истории физики в России и СССР и истории советского атомного проекта. Окончил электроэнергетический факультет Мос­ковского энергетического института (1960) и механико-математиче­ский факультет Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова (1967). Кандидатская диссертация — «Развитие взаи­мосвязи принципов симметрии с законами с охранения в классической физике» (1967). Докторская диссертация — «Релятивистские теории в первой трети XX в.» (1993). Автор монографий: «Развитие взаимосвя­зи принципов симметрии с законами сохранения в классической физи­ке» (М.: Наука, 1972), «Эрлангенская программа и физика» (М.: Нау­ка, 1975), «Релятивистская теория тяготения: Истоки и формирование, 1900-1915 гг.» (М.: Наука, 1981), «Единые теории поля в 1-й трети XX в.» (М.: Наука, 1985), «История советского атомного проекта: до­кументы, воспоминания, исследования» (Отв. ред, составитель, соав­тор. Вып. 1. М.: Янус-К, 1998), 1998), а также (Вып. 2. СПб.: Изд. РХГИ. 2002), «Научное сообщество физиков СССР. 1950-1960-е годы: доку­менты, воспоминания, исследования». (Отв. ред., сост. совм. с А.В. Кес-сенихом, соавтор. Вып. 1. СПб.: Изд РХГД. 2005).